Имеется как минимум трое книжных однофамильцев:
читать дальшеВ. Набоков. "Случайность". Несчастный эмигрант. подсевший на кокаин:
"Звали его так: Алексей Львович Лужин. <...> ...быстро наклонялась его стриженая голова, напряженный лоб, черные, густые брови, подобные перевернутым усам. <...> Вспоминал он чаще всего кабинет в петербургском доме — кожаные пуговицы на сгибах мягкой мебели, — и жену свою, Лену".
В. Набоков. "Защита Лужина". Гениальный шахматист, для которого Медузой Горгоной была самая морда буден:
"Через несколько минут Лужину стало скучно, как когда горло обвязано фланелью, и нельзя выходить. <...>
<...> ...мальчик мог бы учиться лучше, что мальчик, кажется, не ладит с товарищами, что мальчик мало бегает на переменах… «Способности у мальчика несомненно есть, — сказал воспитатель, покончив манипуляции с глазами, — но наблюдается некоторая вялость". <...> Лужина перестали замечать, с ним не говорили, и даже единственный тихоня в классе (какой бывает в каждом классе, как бывает непременно толстяк, силач, остряк) сторонился его, боясь разделить его презренное положение. Этот же тихоня, получивший лет шесть спустя Георгиевский крест за опаснейшую разведку, а затем потерявший руку в пору гражданских войн, стараясь вспомнить (в двадцатых годах сего века), каким был в школе Лужин, не мог себе его представить иначе, как со спины, то сидящего перед ним в классе, с растопыренными ушами, то уходящего в конец залы, подальше от шума, то уезжающего домой на извозчике, — руки в карманах, большой пегий ранец на спине, валит снег… Он старался забежать вперед, заглянуть ему в лицо, но тот особый снег забвения, снег безмолвный и обильный, сплошной белой мутью застилал воспоминание. И бывший тихоня, теперь беспокойный эмигрант, говорил, глядя на портрет в газете: «Представьте себе, — совершенно не помню его лица… Ну, совершенно не помню…» <...>
Тайна, к которой он стремился, была простота, гармоническая простота, поражающая пуще самой сложной магии". <...>
Александр Иванович! Александр Иванович! Не было никакого Александра Ивановича".
Ф.М. Достоевский. "Преступление и наказание". Омерзительный делец староноворусского пошиба:
"Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией <...> Петр Петрович Лужин. <...> Действительно, в общем виде Петра Петровича поражало как бы что-то особенное, а именно, нечто как бы оправдывавшее название "жениха", так бесцеремонно ему сейчас данное. Во-первых, было видно и даже слишком заметно, что Петр Петрович усиленно поспешил воспользоваться несколькими днями в столице, чтоб успеть принарядиться и прикраситься в ожидании невесты, что, впрочем, было весьма невинно и позволительно. Даже собственное, может быть даже слишком самодовольное, собственное сознание своей приятной перемены к лучшему могло бы быть прощено для такого случая, ибо Петр Петрович состоял на линии жениха. Всё платье его было только что от портного, и всё было хорошо, кроме разве того только, что всё было слишком новое и слишком обличало известную цель. Даже щегольская, новехонькая, круглая шляпа об этой цели свидетельствовала: Петр Петрович как-то уж слишком почтительно с ней обращался и слишком осторожно держал ее в руках. Даже прелестная пара сиреневых, настоящих жувеневских, перчаток свидетельствовала то же самое, хотя бы тем одним, что их не надевали, а только носили в руках для параду. В одежде же Петра Петровича преобладали цвета светлые и юношественные. На нем был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка, только что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек с розовыми полосками, и что всего лучше: всё это было даже к лицу Петру Петровичу. Лицо его, весьма свежее и даже красивое, и без того казалось моложе своих сорока пяти лет. Темные бакенбарды приятно осеняли его с обеих сторон, в виде двух котлет [какая уничижительная подробность! как тот день, когда, притиснув к самому зеркалу лицо, я увидел под носом чёрные волоски и подумал: "конец детства? ну, нет, не дождётесь, не задохнусь в мясном и жирном гробу!"], и весьма красиво сгущались возле светловыбритого блиставшего подбородка. Даже волосы, впрочем чуть-чуть лишь с проседью, расчесанные и завитые у парикмахера, не представляли этим обстоятельством ничего смешного или какого-нибудь глупого вида, что обыкновенно всегда бывает при завитых волосах, ибо придает лицу неизбежное сходство с немцем, идущим под венец. Если же и было что-нибудь в этой довольно красивой и солидной физиономии действительно неприятное и отталкивающее, то происходило уж от других причин".
Какой общий знаменатель у этих людей, носивших одну и ту же фамилию? Все они были лишены любви. Как-то отрезаны от неё.
А я — – –, как писал Замятин в "Мы"...
читать дальшеВ. Набоков. "Случайность". Несчастный эмигрант. подсевший на кокаин:
"Звали его так: Алексей Львович Лужин. <...> ...быстро наклонялась его стриженая голова, напряженный лоб, черные, густые брови, подобные перевернутым усам. <...> Вспоминал он чаще всего кабинет в петербургском доме — кожаные пуговицы на сгибах мягкой мебели, — и жену свою, Лену".
В. Набоков. "Защита Лужина". Гениальный шахматист, для которого Медузой Горгоной была самая морда буден:
"Через несколько минут Лужину стало скучно, как когда горло обвязано фланелью, и нельзя выходить. <...>
<...> ...мальчик мог бы учиться лучше, что мальчик, кажется, не ладит с товарищами, что мальчик мало бегает на переменах… «Способности у мальчика несомненно есть, — сказал воспитатель, покончив манипуляции с глазами, — но наблюдается некоторая вялость". <...> Лужина перестали замечать, с ним не говорили, и даже единственный тихоня в классе (какой бывает в каждом классе, как бывает непременно толстяк, силач, остряк) сторонился его, боясь разделить его презренное положение. Этот же тихоня, получивший лет шесть спустя Георгиевский крест за опаснейшую разведку, а затем потерявший руку в пору гражданских войн, стараясь вспомнить (в двадцатых годах сего века), каким был в школе Лужин, не мог себе его представить иначе, как со спины, то сидящего перед ним в классе, с растопыренными ушами, то уходящего в конец залы, подальше от шума, то уезжающего домой на извозчике, — руки в карманах, большой пегий ранец на спине, валит снег… Он старался забежать вперед, заглянуть ему в лицо, но тот особый снег забвения, снег безмолвный и обильный, сплошной белой мутью застилал воспоминание. И бывший тихоня, теперь беспокойный эмигрант, говорил, глядя на портрет в газете: «Представьте себе, — совершенно не помню его лица… Ну, совершенно не помню…» <...>
Тайна, к которой он стремился, была простота, гармоническая простота, поражающая пуще самой сложной магии". <...>
Александр Иванович! Александр Иванович! Не было никакого Александра Ивановича".
Ф.М. Достоевский. "Преступление и наказание". Омерзительный делец староноворусского пошиба:
"Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией <...> Петр Петрович Лужин. <...> Действительно, в общем виде Петра Петровича поражало как бы что-то особенное, а именно, нечто как бы оправдывавшее название "жениха", так бесцеремонно ему сейчас данное. Во-первых, было видно и даже слишком заметно, что Петр Петрович усиленно поспешил воспользоваться несколькими днями в столице, чтоб успеть принарядиться и прикраситься в ожидании невесты, что, впрочем, было весьма невинно и позволительно. Даже собственное, может быть даже слишком самодовольное, собственное сознание своей приятной перемены к лучшему могло бы быть прощено для такого случая, ибо Петр Петрович состоял на линии жениха. Всё платье его было только что от портного, и всё было хорошо, кроме разве того только, что всё было слишком новое и слишком обличало известную цель. Даже щегольская, новехонькая, круглая шляпа об этой цели свидетельствовала: Петр Петрович как-то уж слишком почтительно с ней обращался и слишком осторожно держал ее в руках. Даже прелестная пара сиреневых, настоящих жувеневских, перчаток свидетельствовала то же самое, хотя бы тем одним, что их не надевали, а только носили в руках для параду. В одежде же Петра Петровича преобладали цвета светлые и юношественные. На нем был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка, только что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек с розовыми полосками, и что всего лучше: всё это было даже к лицу Петру Петровичу. Лицо его, весьма свежее и даже красивое, и без того казалось моложе своих сорока пяти лет. Темные бакенбарды приятно осеняли его с обеих сторон, в виде двух котлет [какая уничижительная подробность! как тот день, когда, притиснув к самому зеркалу лицо, я увидел под носом чёрные волоски и подумал: "конец детства? ну, нет, не дождётесь, не задохнусь в мясном и жирном гробу!"], и весьма красиво сгущались возле светловыбритого блиставшего подбородка. Даже волосы, впрочем чуть-чуть лишь с проседью, расчесанные и завитые у парикмахера, не представляли этим обстоятельством ничего смешного или какого-нибудь глупого вида, что обыкновенно всегда бывает при завитых волосах, ибо придает лицу неизбежное сходство с немцем, идущим под венец. Если же и было что-нибудь в этой довольно красивой и солидной физиономии действительно неприятное и отталкивающее, то происходило уж от других причин".
Какой общий знаменатель у этих людей, носивших одну и ту же фамилию? Все они были лишены любви. Как-то отрезаны от неё.
А я — – –, как писал Замятин в "Мы"...
@темы: Любимые цитаты, Очки в дырочку
-
-
15.12.2013 в 00:53(Яндекс подсказывает, что еще один Лужин был в числе конструкторов "Катюши".)
-
-
15.12.2013 в 01:09У меня такое было, когда я на пианино играл "Зиму" перед особенно тяжёлой ангиной, которая навсегда испортила мне сердце (тахикардия, шумы и пр.). Музыка, хотя очень холодная и короткая, полностью вынесла за скобки тела. И только приход мамы с работы и её страшное беспокойство после того, как она потрогала мой лоб, спустили меня с холодных небес в раскалённую преисподнюю.
Боже, сколько невероятных приключений я уже пережил! :-) А со стороны посмотреть, кажется, почти и не вставал с дивана...