Памяти Жака Лё Гоффа
Мои друзья знают, что был у меня период большого увлечения западноевропейским средневековьем. Такой большой и глубокий, что я (!) с удовольствием (!!) путешествовал (!!!) по самым интересным в XIII веке местам юга Франции и даже чувствовал себя почти что альтер эго француза-историка по имени Жан-Клод Лёжён.
читать дальшеИ встречные спрашивали у меня дорогу, и называли "мёсьё" без всякого сомнения в моей аборигенности, а берберы просили не путать с арабами.
Благо, роста я невысокого, и хотя среди мелких южан всё же выделялся (особенно размером ноги), но не экстремально. В мимикрии очень помогало то, что нос у меня совсем неславянский благодаря прабабушке-черкешенке. Как сказал бы Илья Муромец, "а посыпь-ка ты его мелом". А к своим, понятное дело, французы относятся совсем не так, как к чужим.
Пик моей французской формы (и соответствующее ЧСВ, как у барона Мюнхгаузена) пришёлся на одну маленькую книжную лавку в Тулузе, где мы беседовали с хозяином около часа: сначала о раскопках римских времён – как раз в местном музее открылась выставка по результатам строительства метро – потом, само собой, о крестовых походах. Я купил у него книгу — о XIII веке, разумеется — и когда он давал мне сдачу, то спросил, в каком месте я родился. "В Борнео", – ляпнул я первое, что пришло на язык.
Почему Борнео? С какой стати? Наверное, песня Пиаф вспомнилась ("C'est à Hambourg, à Santiago, à White Chapel, ou Bornéo...")
"Земляк, – сказал дяденька (тогда он годился мне в отцы), – да я ведь тоже с Борнео! То-то, слышу, говор такой знакомый! Я как уехал в десять лет, так больше ни разу не бывал в родных местах".
Вот такую медвежью услугу оказал мне отличный слух и попугайское умение изображать чужие голоса. В разговоре с хозяином лавки я безотчётно копировал мелодику его языка.
Пришлось спешно ретироваться, сказавши, что вот ведь незадача: столько трепались о римлянах и об Урбане II, а как о родных заимках поговорить (употребил слово chalets, потому что не представлял, как можно сказать о постройках на Борнео так, чтобы не проколоться, а на юге это слово вполне передаёт и смысл сельской местности, и глубокой провинции, но при этом с оттенком забугорности, хотя и франкофонной; потому что никакого "поребрика" с Борнео я ведь не знал) — так всё моё время и вышло. Но обещал зайти, как только выплыву из трясины дел, чтобы покалякать с ним о родных палестинах.
"Он улетел. Но он обещал вернуться".
Так вот, всё это богатство и книжного, и разговорного языка (но высокого разговорного, не портового, не магазинного, а именно такого, чтобы ввести в заблуждение даже умного, образованного и при этом повидавшего жизнь пожилого владельца книжной лавочки) я получил в дар именно от Жака Лё Гоффа, известнейшего французского историка-медиевиста. Его книга "Les intellectuels au Moyen Age" ("Интеллектуалы в Средние века") была моей не просто настолькой, а надиванной, наподушечной книгой. Она была для моего французского тем же, чем в 8 лет была книга Дж. М. Барри "Питер Пэн и Венди" для украинского (переехав на Украину, я знал язык, хотя никогда не учил его и мало слышал; хотя из-за книжности, бывало, не всегда попадал в ударения).
Я, как бы шизофренически это ни звучало, общался с Жан-Клодом Лёжёном, когда писал о том, как он, будучи жителем будущего, посвятил всю свою жизнь прошлому и потерпел жестокий крах карьеры (крах карьеры – моя любимая тема: крах карьеры Йоды, крах карьеры Оби-Вана, крах важнейшей миссии на пике карьеры Сайфо-Диаса, крах карьеры героев в других моих вещах, крах моей собственной карьеры, крах СССР, крах государства в Конго крах Галактической Республики, сейчас вот крах государства Украина... почему это до такой степени интересно, а, что меня приносит в такие места? Шарада!
).
Общаться с Лёжёном, быть в круге его интересов меня научил Лё Гофф. Отсюда и хороший разговорный французский.
В общем, Жак Лё Гофф был замечательный историк, и я даже узнал его телефон в Париже, чтобы попросить автограф, но не смог преодолеть мучительное нежелание говорить по телефону, мою телефонофобию. Не делай другому то, чего не хотел бы, чтобы делали с тобой. Хотел бы я, чтобы мне позвонил какой-то незнакомый субъект и начал грузить совершенно бессмыссленной просьбой об автографе? Ни за что, никогда! Зачем?!?! Всё, что я хотел сказать в книге, я уже сказал. Всё, что я мог сказать расстановкой букв лично этому человеку, я уже сказал, раз ему так оказалась близка моя книга. Что же ему ещё от меня нужно по телефону?!
Поэтому и не позвонил.
Но благодарность за сам дух того времени (в книге "ТХ"), за меня, молодого, отважного, весёлого и даже с определённого ракурса где-то симпатичного, путешествующего, как Жюль Верн и Герберт Уэллс со своими героями по пространству и времени, – эта благодарность к Жаку Лё Гоффу не умрёт даже вместе со мной. Она останется в той книжной лавке, и на том перекрёстке – "как сейчас помню, в последний раз в тысяча восемьсот девяносто девятом году, на рю де ля Пэ"
Жак Лё Гофф умер в очень-очень почтенном возрасте 1 апреля сего года (европейские интеллектуалы живут долго, набоковские скобки). Когда было 40 дней со дня его смерти, я отвлёкся на политику и не помянул его.
Делаю это сейчас. Упокой, Господи, душу честного человека! Покойный — это ведь в определённой степени "неподвижный и прямой все дни", некое высшее джедайское состояние. Feu de mon père intellectuel и feu mon père intellectuel — какая игра слов: "огонь моего "интеллектуального" отца" и "мой покойный отец по разуму" :-)
А чтобы сохранялась связь времён, традиций и Большой Истории (а то, из-за чего я отвлёкся — это ведь 1914 на его новом витке), и завитал в этих строках самый дух Истории, которой покойный так преданно служил всю свою жизнь, помещу эту замечательную фотографию: "Советские командированные в Париже"
Мои друзья знают, что был у меня период большого увлечения западноевропейским средневековьем. Такой большой и глубокий, что я (!) с удовольствием (!!) путешествовал (!!!) по самым интересным в XIII веке местам юга Франции и даже чувствовал себя почти что альтер эго француза-историка по имени Жан-Клод Лёжён.
читать дальшеИ встречные спрашивали у меня дорогу, и называли "мёсьё" без всякого сомнения в моей аборигенности, а берберы просили не путать с арабами.
Благо, роста я невысокого, и хотя среди мелких южан всё же выделялся (особенно размером ноги), но не экстремально. В мимикрии очень помогало то, что нос у меня совсем неславянский благодаря прабабушке-черкешенке. Как сказал бы Илья Муромец, "а посыпь-ка ты его мелом". А к своим, понятное дело, французы относятся совсем не так, как к чужим.
Пик моей французской формы (и соответствующее ЧСВ, как у барона Мюнхгаузена) пришёлся на одну маленькую книжную лавку в Тулузе, где мы беседовали с хозяином около часа: сначала о раскопках римских времён – как раз в местном музее открылась выставка по результатам строительства метро – потом, само собой, о крестовых походах. Я купил у него книгу — о XIII веке, разумеется — и когда он давал мне сдачу, то спросил, в каком месте я родился. "В Борнео", – ляпнул я первое, что пришло на язык.
Почему Борнео? С какой стати? Наверное, песня Пиаф вспомнилась ("C'est à Hambourg, à Santiago, à White Chapel, ou Bornéo...")
"Земляк, – сказал дяденька (тогда он годился мне в отцы), – да я ведь тоже с Борнео! То-то, слышу, говор такой знакомый! Я как уехал в десять лет, так больше ни разу не бывал в родных местах".
Вот такую медвежью услугу оказал мне отличный слух и попугайское умение изображать чужие голоса. В разговоре с хозяином лавки я безотчётно копировал мелодику его языка.
Пришлось спешно ретироваться, сказавши, что вот ведь незадача: столько трепались о римлянах и об Урбане II, а как о родных заимках поговорить (употребил слово chalets, потому что не представлял, как можно сказать о постройках на Борнео так, чтобы не проколоться, а на юге это слово вполне передаёт и смысл сельской местности, и глубокой провинции, но при этом с оттенком забугорности, хотя и франкофонной; потому что никакого "поребрика" с Борнео я ведь не знал) — так всё моё время и вышло. Но обещал зайти, как только выплыву из трясины дел, чтобы покалякать с ним о родных палестинах.
"Он улетел. Но он обещал вернуться".
Так вот, всё это богатство и книжного, и разговорного языка (но высокого разговорного, не портового, не магазинного, а именно такого, чтобы ввести в заблуждение даже умного, образованного и при этом повидавшего жизнь пожилого владельца книжной лавочки) я получил в дар именно от Жака Лё Гоффа, известнейшего французского историка-медиевиста. Его книга "Les intellectuels au Moyen Age" ("Интеллектуалы в Средние века") была моей не просто настолькой, а надиванной, наподушечной книгой. Она была для моего французского тем же, чем в 8 лет была книга Дж. М. Барри "Питер Пэн и Венди" для украинского (переехав на Украину, я знал язык, хотя никогда не учил его и мало слышал; хотя из-за книжности, бывало, не всегда попадал в ударения).
Я, как бы шизофренически это ни звучало, общался с Жан-Клодом Лёжёном, когда писал о том, как он, будучи жителем будущего, посвятил всю свою жизнь прошлому и потерпел жестокий крах карьеры (крах карьеры – моя любимая тема: крах карьеры Йоды, крах карьеры Оби-Вана, крах важнейшей миссии на пике карьеры Сайфо-Диаса, крах карьеры героев в других моих вещах, крах моей собственной карьеры, крах СССР, крах государства в Конго крах Галактической Республики, сейчас вот крах государства Украина... почему это до такой степени интересно, а, что меня приносит в такие места? Шарада!
). Общаться с Лёжёном, быть в круге его интересов меня научил Лё Гофф. Отсюда и хороший разговорный французский.
В общем, Жак Лё Гофф был замечательный историк, и я даже узнал его телефон в Париже, чтобы попросить автограф, но не смог преодолеть мучительное нежелание говорить по телефону, мою телефонофобию. Не делай другому то, чего не хотел бы, чтобы делали с тобой. Хотел бы я, чтобы мне позвонил какой-то незнакомый субъект и начал грузить совершенно бессмыссленной просьбой об автографе? Ни за что, никогда! Зачем?!?! Всё, что я хотел сказать в книге, я уже сказал. Всё, что я мог сказать расстановкой букв лично этому человеку, я уже сказал, раз ему так оказалась близка моя книга. Что же ему ещё от меня нужно по телефону?!
Поэтому и не позвонил.
Но благодарность за сам дух того времени (в книге "ТХ"), за меня, молодого, отважного, весёлого и даже с определённого ракурса где-то симпатичного, путешествующего, как Жюль Верн и Герберт Уэллс со своими героями по пространству и времени, – эта благодарность к Жаку Лё Гоффу не умрёт даже вместе со мной. Она останется в той книжной лавке, и на том перекрёстке – "как сейчас помню, в последний раз в тысяча восемьсот девяносто девятом году, на рю де ля Пэ"
Жак Лё Гофф умер в очень-очень почтенном возрасте 1 апреля сего года (европейские интеллектуалы живут долго, набоковские скобки). Когда было 40 дней со дня его смерти, я отвлёкся на политику и не помянул его.
Делаю это сейчас. Упокой, Господи, душу честного человека! Покойный — это ведь в определённой степени "неподвижный и прямой все дни", некое высшее джедайское состояние. Feu de mon père intellectuel и feu mon père intellectuel — какая игра слов: "огонь моего "интеллектуального" отца" и "мой покойный отец по разуму" :-)
А чтобы сохранялась связь времён, традиций и Большой Истории (а то, из-за чего я отвлёкся — это ведь 1914 на его новом витке), и завитал в этих строках самый дух Истории, которой покойный так преданно служил всю свою жизнь, помещу эту замечательную фотографию: "Советские командированные в Париже"