[old-diplomat]

Беседы по душам
Фанфик



Зимою будет веселей,
Нас пустят в рай
Зимою будет холодней –
И пускай
И ничего, что я дурак,
Все равно
В природе все не просто так
Суждено

Я поцелую провода – и не ударит меня ток.
Заводит молния меня, как жаль, что я ее не смог.
По небу дьяволы летят, в канаве ангелы поют,
И те и эти говорят: «Ни там, ни тут!»

«Агата Кристи»


– Наконец-то ты дома, Эни, – приветливо улыбнулся Оби-Ван, желая скрыть смущение и похлопывая Скайуокера по спине, по большим выпуклым лопаткам, которые даже под плотной тканью плаща давали представление о могучей силе рук его ученика.
Природа смущения была двоякой. Во-первых, Кеноби сразу постарался стереть со своего лица скорбное сочувствие, когда его взгляд зацепился (и потом постоянно цеплялся) за чёрную перчатку на протезе Скайуокера. Это не то выражение, которое приятно видеть человеку, претерпевшему лишения.
Во-вторых, некоторое замешательство у Оби-Вана вызвало то, что Энакин обнял его, как родного. Такого проявления родственных чувств раньше за вредным мальчишкой не замечалось. Он действительно переменился, и к лучшему. Вспомнился знак «ото-унь»: «Невозможно приобретение без потери».
Ещё никогда они не расставались так надолго, ученик был всё время у него на глазах. И теперь, когда через порог их комнаты переступил не мальчик, а рослый молодой человек, Оби-Ван даже удивился, как не соответствует этот новый образ тому, который хранился в его душе.
– Меня заверили, что ты лечился в лучшем госпитале Тида, – сказал молодой учитель. – Ты вообще как – сытый, голодный?
Парень уже снял плащ, сбросил сапоги и расположился в любимом кресле у окна, рядом со своим шкафом-стеллажом, в котором в многочисленных ящичках хранились всевозможные детали и инструменты.
Из этого стеллажа, который Энакин сделал своими руками, можно было вытянуть верстак. Когда ученик что-то мастерил за ним, Оби-Ван обычно пользовался временем затишья для медитации, лишь иногда приоткрывая глаза, когда позвякивание и постукивание вдруг сменялось каким-нибудь выразительным татуинским восклицанием. Однажды Эни сильно порезал палец, и на деревянной поверхности верстака остались темные пятнышки от крови. Теперь этого пальца больше нет.
Но Скайуокер, весёлый и довольный, как всякий человек, вернувшийся домой после долгого отсутствия, совсем не производил впечатления несчастного калеки.
– Я ел, учитель, не беспокойтесь. Разве что с вами за компанию могу выпить чайку. И руку мне действительно поставили хорошо. Я уже почти чувствую её, как... ну, как продолжение руки. Правда.
– И фантомных болей не было?
– Ну... они и сейчас есть... иногда. Но мне выписали курс лечения, и если вы возобновите со мной занятия медитацией... Это ведь должно помочь, да?
– Конечно, – кивнул учитель, продолжая удивляться благотворным переменам в поведении ученика. – И может, даже не я, а мастера-целители... Богатейшая же практика наработана... Я так рад, Эни, что ты вернулся!
Скайуокер – Татуинское Несчастье вернулся другим. Дело было даже не в руке, и не в вежливости, и не в какой-то непонятно новой окраске голоса (голос стал мягче и глубже, и как будто понизился ещё на тон). Что-то сильно изменилось в его духе. И этот Энакин нравился Оби-Вану.
«Наверное, мастеру Джинну он бы тоже очень понравился такой».
– Видно, что ты вернулся с войны, Эни, – озвучил Кеноби свои мысли, чтобы сделать ментальные касания более незаметными и тактичными.
– А ваши-то раны как?
Раньше подобный вопрос звучал бы более грубо. Например, так: «Ну, как ваши руки-ноги, позаживали? Прикольно было смотреть, как Дуку рубанул вас по руке, а вы сразу за ногу схватились» (молодой учитель ждал именно такого комментария их последнего боя на Джеонозисе). Но сейчас Оби-Ван не хотел думать о том, как было раньше. Он начал робко надеяться, что знак «ото-унь» проявляет силу прямо на его глазах. Чудеса бывают, если в них верить, а Кеноби вдруг страстно захотел поверить, что в этом дурном мальчишке действительно есть что-то хорошее. То хорошее, что видел в нём мастер Джинн.
– Да всё давно зажило, спасибо. Ты прости, что я не навестил тебя в госпитале на Набу. Сейчас ситуация та еще… Другая ситуация. Я сам только вчера вернулся на Корускант, чтобы всё-таки быть дома, встретить тебя.
Похоже, что невысказанная мысль Кеноби о бывшем джедае Дуку передалась и Скайуокеру. Они переглянулись с тяжёлым чувством, но ни один из них не захотел произнести имя, ставшее для них олицетворением самого гнусного предательства, которое только можно представить. Для которого просто не было названия.
Хотя нет, название было, на оссу, Оби-Ван подумал об этом, и слово всплыло в памяти: «аванак-от-амай». Вспомнилось, как учитель говорил, что джедаи пишут этот знак без одной черты, символизирующей душу, в то время как в ситхских источниках иероглиф сохраняет все линии. Потому что для ситхов «аванак-от-амай» – это «восставший из мёртвых», а для джедаев – «оставшийся в мёртвых».
Какая могла быть жизнь и душа у человека, отрубившего правую руку самому младшему из своей семьи?
– Я знаю, Республика объявила войну Конфедерации, – заговорил Энакин первым. – Я знаю. Теперь, когда я снова с вами, мы будем работать уже по-настоящему.
Оби-Ван отметил это «с вами» с тихой учительской гордостью, оно словно омыло его душу от тяжких предчувствий; кажется – Великая Сила! – настало его время узнать, что такое любовь и забота ученика. Но он гнал эту мысль, боясь, что Энакин вдруг снова сорвётся в грубость, и чудо закончится.
– Ты очень вырос за то время, что мы не виделись. И вот я смотрю на тебя, и… мне, наверное, пора заявить о твоей готовности к Испытаниям... через некоторое время? Как ты думаешь?
Скайуокер что-то промычал в ответ – согласительно и очень дружелюбно, но Оби-Ван никак не мог сосредоточиться на смысле их беседы, потому что его не отпускало ощущение перемены. Что-то в Энакине изменилось совсем. Молодой учитель не мог понять что. Хотя Татуинское Несчастье никогда не было скрытным, вот и сейчас оно было открыто со всех сторон...
Теперь об Энакине нельзя было думать в среднем роде, вот оно что.
– Ты очень вырос и возмужал, – повторил Оби-Ван, не зная, что с этим открытием делать.
И – ещё одно чудо! – ученик пришёл к нему на помощь.
– Да, учитель, я... знаете, я женился. Вот. Не хочу от вас скрывать и... хотел бы как-то... это обдумать... вместе с вами.
Сначала сделал, а потом предлагает «обдумать» – нет, Энакин остался верен себе.
Хотя многое изменилось и здесь, в его открытости, в движениях тела. Парень не двигал губами, не чесал нос, не ёрзал на месте, как с ним бывало, если он выкладывал учителю результаты своих проказ и искал то ли защиты, то ли возможности переложить вину. Он не отвёл глаз, не опустил голову.
– Это... сенатор Амидала Наберрие, да? – проговорил Оби-Ван негромко.
– Да.
Молодой учитель кивнул каким-то своим мыслям.
– Понимаете, как получилось... Мы с ней ещё в Озёрном краю, там, у неё на родине, почувствовали... Вернее, так. Когда я её увидел, ещё в самом начале нашего задания, то понял... понял...
Подробные описания чувств никогда не были сильной стороной Скайуокера. Теперь на помощь ученику пришёл Оби-Ван:
– Ты понял, что полюбил её.
– Да. Но не только я, она тоже. То есть сначала она сказала, что нам это ни к чему, что появляются очень большие сложности, и я, в общем, согласился. Старался держать все свои чувства и мысли в узде... Ну, вы понимаете... В общем...
– Я понимаю, – снова помог ему Оби-Ван. Теперь, когда всё прояснилось, он уже не чувствовал смущения или неловкости. От него ждали поддержки, он мог её оказать, у него для этого были и силы, и знания. Он был старшим. – Я понимаю, Эни. Я ведь тоже... любил. Я тоже держал свои мысли. И это было непросто.
Он улыбнулся, и улыбнулся ещё мягче, когда увидел удивление и замешательство в глазах ученика.
– Это... эта... ваша одногруппница?
– Нет-нет, что ты! Знаешь, я тоже это слышал, краем уха, слухи... и от неё слышал, мы шутили даже по этому поводу. Сири Тачи, ты её имеешь в виду? Нет, это было просто детское соперничество, и несовместимость характеров. Она чем-то на тебя была похожа в детстве, – Оби-Ван теперь чувствовал, что может сказать это безопасно, даже посмеяться вместе с Энакином. – Очень способная и... ну, и заносчивая в своих... талантах, понимаешь? Почему-то выбрала меня в качестве «мешка с песком» – ну, и... и «понеслась душа в рай», как говорил мастер Джинн.
Они оба легко рассмеялись.
– Нет, я любил не её, – уже без улыбки сказал Оби-Ван. – Когда я увидел эту девочку, мне было всего четырнадцать лет. Мы стали такими друзьями... я и не знал до этого, что можно так чувствовать другого человека, не одарённого Силой. Мы держались за руки, а потом... потом ничего. Она погибла. И я тоже сдерживался изо всех сил, потому что невозможно же жить, когда такая несправедливость... Как-то сразу всё стало ясно, и всё закончилось.
Энакин кивнул, тоже очень серьёзно.
– Однажды я видел сад с большими белыми цветами, вернее, с большими белыми почками, которые должны были стать цветами, но там были заморозки, и все почки облетели. У меня было тогда так. Я больше никогда не чувствовал интереса к другим женщинам. Да и тогда, я был совсем ещё ребёнок, какой там интерес... Она стала моей сестрой. Когда были проблемы... ну, и с тобой, – Оби-Ван усмехнулся, – она была женской половиной моей души. Вот. Учила меня терпению.
– Простите меня, учитель, – пробормотал Скайуокер.
– Прощаю, Эни. Я так рад, что ты стал мне братом, а не капризным учеником.
Они немного помолчали.
– А как наш учитель... как мастер Джинн реагировал на это всё, что с вами происходило? Он вас как-то поддерживал?
– Наш учитель, – впервые Кеноби произнёс «наш» по отношению к мастеру Джинну без ревности, – в то время сам переживал большие душевные трудности, и тоже из-за женщины. А я, знаешь, не сразу сообразил, вернее, совсем не сообразил. Только потом кое-что понял.
– Сильно «потом», да?
– Да, – согласился Оби-Ван. – Я человек небыстрый, это правда. Так что мы друг другу в этом вопросе никак не могли помочь, нас с ним так по кочкам несло в тот год... Зато теперь есть что вспомнить, да. Но сейчас не это наша тема, давай про себя... и про Падме.
Энакин, чувствуя себя уже гораздо более раскованно, улыбнулся и начал рассказывать в подробностях:
– На Набу я дал ей слово, что никогда не буду заговаривать о любви, и вообще, как-то выдавать свои чувства. Но когда нас выставили на ту арену, на Джеонозисе, то она призналась мне, сама призналась, что тоже любит меня. Мы же думали, что там и умрём оба, ну, и к чему темнить, и всё такое… А когда оказалось, что мы остались в живых, но я теперь без руки... Но она меня не оставляла ни на секунду, даже когда не была рядом со мной, понимаете. И в медотсеке на корабле, и в госпитале... Я чувствовал, как много значу для неё, даже такой. И я подумал, что будет нечестно, если я сделаю вид, будто ничего не было. Одно дело, если бы это касалось только меня, уж я бы как-нибудь себя превозмог.
Оби-Ван про себя заметил: это говорит его Эничка – «себя превозмог»!
– ...но она ведь сама призналась, понимаете, и так заботилась обо мне, что я решил: это будет совсем неправильно, если я отвернусь... ну, или проведу с ней... какое-то время и уеду. Не знаю, как объяснить. Я почувствовал её как будто изнутри, что она очень хочет, ну… моего внимания. И никто никогда не предлагал ей настоящих, полных отношений, ну, там, создать семью, и что для неё это очень важно, в глубине души, что бы она ни говорила на публику. Понимаете?
– Да, конечно.
– …но был один миг, когда я почувствовал, что она хоть и старше и намного умнее меня, и занимает такой пост, и командовать привыкла, а всё-таки женщина, и если я уеду... просто так... То так не должно быть в мироздании. И я ей могу дать то, что она никакими деньгами и никакими выступлениями с трибуны не получит, когда просто обниму её. А тем более, если попрошу её стать моей женой. Что я сильнее настолько, что целый мир для неё могу создать, а она мне мира не создаст – я это вдруг так ясно понял, что всякое, там... ну, желание обладать ею – это отпустило. То есть, не отпустило, а как бы перешло, осталась только любовь и какая-то такая тревога за неё и... ну, как жалость, что ли, но очень светлая, понимаете? Вам, наверное, даже смешно слушать, что я в такие материи пускаюсь…
– Ну, что ты, Эни, такие чувства не могут быть смешными.
Выражение «такие материи» было не Эниным, а Палпатиновым, Оби-Ван всегда отмечал, какие слова его ученик приносит после бесед с канцлером, и набралось за последние шесть лет их достаточно. Некоторые были настолько диковинными в устах далеко не книжного мальчика (например, «целеполагание» или «конкордат»), что молодой учитель даже переспрашивал, правильно ли Скайуокер их понимает. Некоторые же благопристойно заменили прежние невыносимые татуинские выражения, но и этим эвфемизмам Кеноби относился настороженно. Когда Энакин восклицал «пиздохен-мудохен», это было всего лишь противно; когда он стал говорить «умэ-муэ», это было почему-то страшно. Молодой учитель навёл справки: оказалось, всего лишь «шарада» на муунском.
– ... но если бы я уехал, я бы просто потерял самого себя и уже никогда бы не смог, ну, нормально жить на белом свете. Поэтому я сделал ей предложение и даже не сомневался, что она его примет, – Скайуокер усмехнулся совсем новой улыбкой, которой прежде Оби-Ван у него не знал. – Я ошибся. То есть она, конечно, предложение приняла, и мы с ней обвенчались по их традиции, и всё было прекрасно, но только она потребовала, чтобы это было втайне. Я тогда понял, что слишком уж возносился перед ней в своих мыслях, и что её образ жизни ей дороже, чем вся моя любовь, и что правду говорят, что женщины двойственны. Это было, конечно, горько признать. Но, знаете, я так её люблю, что простил. Она моя жена, ну, значит, такую женщину я заслужил. Ведь так говорится в ваших «Знаках»?
– В моих «Знаках»! – добродушно фыркнул Оби-Ван. – Ты сильно преувеличиваешь, если думаешь, что я способен написать «Знаки». И там не так говорится... Ну, не важно. Это в другой книге, которую я тебе теперь очень посоветую прочитать, «Восемь историй о любви». Это оттуда цитата: «Всякий мужчина получает ту женщину, которую заслуживает».
– Знаете, учитель, я прямо не верю, что вы меня не ругаете, и я могу так спокойно с вами говорить об этом... а я так боялся, что вы потащите меня за косичку на Совет и потребуете, чтобы меня выгнали из Ордена за то, что я женился.
– И ещё там говорится «ибо никто не может быть осуждён за любовь», – продолжил Оби-Ван, не слушая ученика, и даже моргнул несколько раз, так загорчило у него на сердце. – Я всё понял. Ты молодец, Эни. Думаю, у тебя вопросы, прежде всего, к себе: как теперь устраивать свою жизнь в изменившихся обстоятельствах. Знаешь, если Падме хочет держать ваш брак в тайне, ты не должен ставить по удар её репутацию. Особенно сейчас, когда идёт война, и политики могут использовать это время для обделывания своих делишек… с удвоенной пользой для себя.
– Я тоже подумал, что она права. Сначала, честно скажу, меня обидело, что она стесняется нашего брака. Но потом я понял, что так будет лучше, во всяком случае, как временный вариант. Мне, знаете, совсем не хочется быть дезертиром, особенно в глазах мастера Винду. Но если у нас будут дети, я молчать не стану. Знали бы вы, как мне хотелось, чтобы у меня был отец! Ведь не может же быть, чтобы мой сын меня стеснялся! Это было бы просто… просто антиматерия какая-то бы была.
Пока Энакин говорил о своих чувствах, Оби-Ван продолжал думать о месте сенатора Амидалы в республиканской политике. И улыбнулся про себя мыслям ученика о детях. Особенно забавной они казалась при виде его ученической косички.
– Если мастер Винду узнает, что ты женился, это будет совсем не так проблематично для Падме, как если об этом узнает канцлер Палпатин, – негромко выговорил Кеноби и встретил взгляд Энакина почти без эмоций.
Но сам обратился внутрь, стал одним ментальным целым со своими мидихлорианами. Он делал так всегда, когда разговор заходил о мастере Джинне, чтобы защититься от ревности и оскорблений со стороны ученика (и от своей ревности тоже – теперь он мог в этом себе признаться).
Энакин тоже пропустил слова Оби-Вана мимо ушей, он думал о другом.
– И ещё я на Набу побывал в том церемониальном дворе, где мы, ну, прощались с учителем. Там я понял, как много вы сделали для меня. Что вы меня не бросили. Я вам очень, очень благодарен за это.
Кеноби вздохнул.
– Да ладно, Эни... Как я мог тебя бросить, сам подумай!
– Я дал себе слово, что тоже никогда не брошу вас. Смогу отблагодарить.
– «Долг перед матерью никогда не отдашь», – мягко рассмеялся Оби-Ван, ответив известной поговоркой. Похоже, покойного учителя они с этим новым повзрослевшим Энакином благополучно разделили. Вернее, наконец-то объединились в памяти о нём. Стали братьями.
Но канцлер Палпатин может разделить нас.
От этой холодной мысли, выскочившей будто из самой Силы, у Кеноби даже в коленях похолодело.
Холодно стало ещё и потому, что на лице ученика промелькнула чёрная тень, брови дрогнули. Оби-Ван ожидал продолжения, но Скайуокер молчал. Что-то с ним вдруг сделалось неладно. Ну, конечно! Кеноби употребил выражение «долг перед матерью», совсем забыв, что у его ученика это вызовет совсем другие ассоциации. Молодой учитель мысленно отругал себя за неуместно выскочившее слово.
В молчании прошло несколько минут.
– Не говори Палпатину о Падме, – после этой паузы повторил Оби-Ван. – Вообще не заговаривай при нём о ней. Да и с другими тоже, и даже со мной.
Парень ответил не сразу, задумался.
– О своей любви говори ей, а не в атмосферу, – настойчиво продолжал Кеноби, испытывая на прочность их новые братские чувства. – Тогда будет всё в порядке. Никогда не хвастайся тем, что тебя любят. Воспринимай важность хранить тайну так же строго, как ваши брачные клятвы в верности. Ты понял? Ответственность мужа за жену – это очень серьёзно. Как в той сказке: проболтался – и улетело счастье в белопёрых одеждах.
– Да, вы правы, учитель, – наконец кивнул Энакин. – Конечно, я её не подведу.
Оби-Ван облегчённо вздохнул.
– Грустно только, что мы с ней так редко сможем видеться, – вздохнул и Скайуокер, но тяжело. – Знали бы вы, как я тоскую по ней…
– Ну, Эни, тут уж ничего не попишешь. В такой ситуации трудно надеяться на счастье в личной жизни. Но, может быть, когда война закончится, будут определённые перемены и… И Падме будет гордиться тобой. Только не забывай о своей обязанности быть ей защитником, а не обузой, за которую стыдно. А теперь давай пить чай. По-моему, лучшего повода для настоящей чайной церемонии просто не бывает.
– Она меня тоже постоянно учила всяким церемониям, – усмехнулся Энакин. – У них там на Набу прям чихнуть нельзя, чтобы не попасть в какую-нибудь церемонию.
– Падме и своим родителям тебя представила? – осторожно осведомился Кеноби, раздвигая ширмы, вытягивая из стены маленький раскладной чайный столик и вынимая из его недр специальную ёмкость с кипятильником.
– Как выросшего национального героя битвы за Набу она представила меня всем своим родственникам. А как мужа – только отцу.
– Ну, и?
– Трудно сказать.
– Эни! Тебе было трудно почувствовать, как к тебе относится отец твоей жены?!
«Ты же постоянно кричал на каждом углу, что ты сын самой Силы, что мои мидихлорианы твоим и в подмётки не годятся», – раньше бы обязательно ввернул Кеноби. Но, похоже, и он тоже вырос за то время, что ученика не было рядом.
– Да, трудно, – проворчал ученик, снимая с полки красивый расписной кувшин – любимую вещь Кеноби, и отправляясь с ним к крану с водой в закуток санузла. – Он очень скрытный мужик. И такой… суровый. Мне совсем не улыбалось вламываться в его сознание, мало ли что он там обо мне думает, пусть лучше держит при себе.
Оби-Ван сервировал столик, слушая глубокий рокот голоса его ученика. «Великая Сила, ведь когда я обрежу ему косичку, мы с ним уже не будем жить в одной комнате… и вообще, я буду один… впервые один…»
– Знаете, у них там на Набу из мужиков слова лишнего не вытянешь, – заявил младший, появляясь в комнате и переливая воду из своего кувшина в ёмкость для кипячения, – Что этот Наберрие, что Тайфо, что Панака – да все, с кем Падме меня знакомила, может, десятком слов перебросились – и всё. И молчок. Вообще, там очень заметно разделение во всём, не только по полам. И факт, что нет в миру теплоты и цельности. Это я заметил сразу. Мужчины очень жёсткие, а женщины очень расплывчатые. Нет середины. А вот Падме – она такая… собранная. Знает, чего хочет, не тараторит, а всё так, как вы говорите, с чувством, с толком, с расстановкой. Нет в ней никакой расхлябанности. Кстати, она очень много о вас говорила. Хвалила вас, что вы такой ответственный, спокойный, положительный со всех сторон...
– Приятно слышать, Эни! Подумать только, тебе надо было жениться, чтобы узнать обо мне так много нового и хорошего!
– Точно. Мы с ней постоянно вас вспоминали. С кем бы я ещё столько о вас говорил! – рассмеялся Скайуокер, но потом как-то задумчиво посмотрел в окно, и Оби-Ван, отмеряя заварку, хорошо почувствовал, на чём парень споткнулся.
– А канцлер Палпатин – он совсем не молчаливый, правда? – негромко, с опаской, спросил он. – Хотя и набуянин.
– Ну, у него должность такая – языком молоть, вы сами всегда говорили. И знаете, что, учитель? Я чувствую, – парень фыркнул весело, но с характерным нажимом, – что вы неисправимы! Вы по-прежнему ревнуете, только уже не мастера Джинна ко мне, а меня к его превосходительству!
Кеноби рассмеялся, но не так добродушно, как хотел бы. Тревога обжимала его сердце со всех сторон. Причем это была очень характерная рябь в Силе, так он чувствовал голос своих мидихлориан, когда они хотели предупредить его об опасности.
В это время затренькал передатчик на поясе Скайуокера.
– Ваше превосходительство? Здравствуйте. Да, спасибо. Да, уже всё хорошо. Да жив, жив, что мне сделается! – и весёлый смех. – Спасибо, с удовольствием. До встречи!
– Это он? – спросил Оби-Ван, разливая чай по чашкам.
– Ага. Лёгок на помине. Спрашивал о здоровье, приглашал в гости.
«Скорее уж – это нелёгкая его приносит», – с неудовольствием подумал молодой учитель.
– Эни, а тебя не удивляет такое настойчивое его внимание к твоей особе?
– Нет. Особенно после того, как я ближе познакомился с культурой его планеты. Понимаете, у них там семья – прямо сверхценность. Всё вертится вокруг семьи. Одиноких людей просто нет, даже неженатые примыкают к какой-нибудь фамилии. Даже Падме, при всём её независимом характере и цельности... Знали бы вы, как все эти родственники задолбали её по поводу того, что она ещё не замужем! Я бы повесился, если бы на меня так наседали со всех сторон! Вот. А господин Палпатин один, да ещё постоянно вдали от родины. Вас же не удивляет, что он мастера Кима называет своим племянником, хотя родства по крови между ними нет никакого. Это для них очень-очень важно: не быть одному.
– Мастер Ким хотя бы его земляк, это ещё как-то можно понять. А к тебе-то он почему прицепился? Тебе не кажется, что в его внимании заложена какая-то... неприятная корысть? Ты не подумай, что я хочу тебя как-то обидеть этими вопросами. Но посуди сам: почему такое внимание? Ты никогда над этим не задумывался?
– Учитель, а вы никогда не задумывались над тем, почему к вам внимание проявлял мастер Джинн? По крови он нам тоже был никто, но мы же любили его, как родного отца.
– Ну, ты сравнил! Это было духовное родство! И если уж говорить о крови, то мы как раз именно по крови не были мастеру Джинну «никем». Мы были его братьями-в-Силе. Да и сам его характер выгодно отличался от характера канцлера, разве тебе так не кажется? Знаешь, мне очень неприятно, что ты их постоянно сравниваешь. Очень неприятно! Этим сравнением ты унижаешь память нашего учителя, неужели ты не чувствуешь этого?
– Почему унижаю?! Вы же совсем не знаете, какой у его превосходительства характер, а я знаю! И господин Палпатин любит меня не меньше, чем любил мастер Джинн. Давайте не будем больше об этом. Если вам он не нравится, это не значит, что он плохой человек.
Видя, как хмурится Энакин, Оби-Ван счёл за лучшее пожать плечами и заговорить о подготовке к Испытаниям, из которых юный Скайуокер выйдет полноправным рыцарем. Потом обсудили, собственно, чаепитие и прекрасный повод для него, хотя вкус чая для молодого учителя был безнадёжно испорчен тревожными мыслями. А вот Скайуокер очень оживленно говорил о набуянской кухне, о праздниках, принятых на далёкой планете, об обычаях... Но потом загрустил, задумался.
– Так скучаю по ней, – сказал он доверчиво. – Правду говорят, «оставил своё сердце». Она совсем особенная, не похожа ни на одну из этих... набуянских тёток. Просто, ух, кремень! И очень красивая, да?
Об-Ван покашлял от неловкости, но всё же счёл своим учительским долгом заметить:
– Друг мой, позволь мне сказать... м-м... высказать своё мнение об одном недостатке в твоём характере. Надеюсь, это тебе поможет. И не обидит. Это исключительно для твоего блага.
– Ну?
– Я очень рад, что ты стал совсем взрослым, Эни. И... вот подумай сам: ты такой сильный, не боишься никакой опасности, признаёшь свою ответственность... м-м... за мироздание, как ты сам сказал. И за свою жену. Так?
– Ну, так.
– И в то же время, при всём твоём мужестве и силе, очень важного не хватает. Одного, но настолько важного, без чего мужчина – не личность, а просто инструмент... м-м... в чужих руках. Эту черту ты нашёл в Падме, поэтому тебе стало так легко жить. Но надо и в себе её вырастить, иначе Падме перестанет тебя уважать... через некоторое время...
– Говорите прямо, учитель! Вы же знаете, как я не люблю этих ваших экивоков!
– Ты не умеешь мыслить... м-м... критически. У твоей души, Эни, как будто нет формы, ты ведешь себя, как та вода, что принимает форму сосуда. Нельзя всё принимать на веру. У тебя как будто нет… душевного скелета, что ли, и в мыслях выходит каша. Падме не похожа на набуянских тёток, как ты выразился, потому что...
– Потому что на набуянскую тётку похож я сам, вы это хотите сказать? На бесформенную тётку?
– Нет. Не потому. А потому что Падме сама устанавливает правила, а у тебя с этим большие проблемы Эни. Вот ты стал мужем, но мужественность – это, понимаешь, не особенности физиологии, а правила. Ты должен сам стать правилом своей жизни, а не метаться... между авторитетами.
– Это я-то «мечусь между авторитетами»?! А вы, вы сами-то! Вы на себя посмотрите!
«Безнадёжно», – вздохнул про себя Оби-Ван.
– Я не идеал, – согласился молодой учитель. – Но я, зная свои недостатки, признаю их. «Смотрю на себя», как ты выразился. И не просто смотрю, а постоянно работаю над собой, над совершенствованием своего характера. Я умею слушать критику. Я постоянно стремлюсь к гармонии, к тому жёлтому, которое не желтеет...
– Ну, да, да, куда там мне до вас!
– Действительно, далеко. Главным образом, в том, что ты даже не пытаешься как-то проанализировать свои поступки, узнать себя! Как говорится, «одна черта даёт силу всему иероглифу», у тебя в характере все черты мужские, кроме одной. Ты как... как перегруженный на одну сторону корабль. Это же будет горе для твоей жены, Эни! Ты должен как-то... отвечать за свои действия, иначе навредишь ей! Вот к чему этот вопрос, красивая ли она, по моему мнению? Да какое тебе должно быть дело до моего мнения о её красоте? Ну, ты сам-то послушай, что, как и кому ты говоришь!
– Поговорили, называется, по душам со старшим братом, – горько скривились губы парня. Он резким жестом отодвинул чашку. – Спасибо за ваши умные речи, учитель.
– Подожди, Эни. Если я обидел тебя, извини. Давай больше никогда не будем ссориться. Пожалуйста. Я так рад, что ты у меня есть, ты жив, счастлив...
– Да, я тоже очень рад, что у меня такой утончённый понимающий учитель, – буркнул Скайуокер, в секунду обуваясь и вылетая в коридор так стремительно, как умел только он.